(Отрывок из художественно-документальной повести)
1
...Прошло время. Дуня, теперь уже Евдокия Яковлевна, стала работать в гимназии, вести уроки в начальных классах. Через год её направили в село Тайшет – в железнодорожную школу. В 1915 году Жилкина, уезжая к месту своего назначения, взяла с собой племянницу Маню. Ей было семь лет. Но она уже хорошо читала – научил дед Яков Филиппович. Начались долгие и кропотливые сборы ребёнка. Пошили ей сразу два платья. Ходили за восемь километров на примерку. Особенно красивым было клетчатое с круглым красным воротником и красным поясом. Во время примерки тётя то и дело просила:
– Маня, подтяни живот.
Оказывается, его можно было подтягивать. Купили ботинки – это в новинку. Ведь обыкновенно Маня летом бегала босиком, а когда надо было идти в поле, то надевала просторные мягкие чирки с соломенными стельками. А тут – ботинки! Красивые, с тупыми блестящими носками, какие, наверное, надевают только богатые и знатные особы, собираясь на великосветский бал. С помощью матери и тёти она с трудом затолкала в них ноги.
– Какие же у неё, у взрослой, будут соховозки, если в семь лет тридцать четвёртый размер только-только?! – сокрушались сёстры.
Новизна предстоящих событий так захватила воображение юного существа, что даже разлука с родными мало огорчила девочку. Но один эпизод врезался ей в память. Мать, Елена Яковлевна, подвела рёбенка к люльке, где лежала новорождённая Валя, и сказала:
– Маня, попрощайся с сестрёнкой навсегда. Она чуть дышит. Один глазик уже не открывается. Не сегодня-завтра умрёт, бедняжка.
И Маня заплакала вместе с матерью.
Перед дальней дорогой все, как водится, присели, немного помолчали, потом вышли к телеге. А Чубарка уже ждала, нетерпеливо перебирая ногами. Яков Филиппович правил лошадью, а Маня, её мать и Дуня сидели за его спиной. Под вечер добрались до усольской станции, преодолев десять вёрст и две переправы через бурлящие студёные протоки Ангары. Лошадь крепко привязали к толстому бревну, чтобы не убежала: деревенские кони панически боялись всяких машин, особенно паровозов.
Сгущались сумерки, за дальним лесом потухли багровые краски вечерней зари. На столбах зажглись фонари. Всё для Мани было в диковинку: и город, и станция, и железная дорога, и эти электрические фонари вокруг, и само помещение вокзала. А когда, сверкая огнями прожекторов, из-за поворота вынырнул поезд и стал подходить к вокзалу, а паровоз с шипением под лязг колёс выпускал пар, девочка не на шутку испугалась и схватилась за мать. Поезд остановился, и началась невообразимая суматоха: люди выскакивали из вагонов, как зачумлённые, мчались куда-то с котелками, чайниками. Спустя время, раздался удар станционного колокола, пассажиры вздрогнули, засуетились и бросились к своим вагонам.
Яков Филиппович обнял и поцеловал Дуню и Маню, сказал:
– Дуняша, ты уж присматривай за внучкой, не давай ей своевольничать. Она у нас, сама знаешь, непоседа. И себя береги. Далеко уезжаете. Как-то она там, на чужой стороне?..
– Папа, не волнуйся, всё будет хорошо. А Маня – девочка умная, будет вести себя прилично.
Маня прижалась губами к мокрой, солоноватой щеке матери, обняла дедушку, потом как-то неожиданно для себя (её кто-то подтолкнул и внёс в вагон) оказалась в узком и тёмном коридорчике. Заплакала, уткнувшись носом в оконное стекло. Снова удар колокола, раздирающий душу лязг вагонных колёс, вагон дрогнул, затрясся. Перед глазами поплыл в обратную сторону вокзал с освещёнными окнами, фонарный столб, а около него, в светлом пятне, мать, Елена Яковлевна, и Яков Филиппович. Вскоре всё куда-то исчезло, за окном осталась тьма, пронизываемая красными искрами, вылетавшими из пасти паровоза, словно из Змея Горыныча, и его щемящие гудки.
Через полтора дня – Тайшет. Тогда это был захудалый городишко без какой-либо промышленности, грязный и пыльный. Одним словом, глухомань. Вокруг тайга из кедровых деревьев, медведи шастали по окраинам, иногда забредали на огороды и улицы. Сюда ссылали политкаторжан. Жуткое место! Приезжих поселили в деревянный дом на опушке леса, дальше – тайга: её шум навевал грусть и печаль. В трёхкомнатном доме жила ещё одна учительница – Агния Алексеевна Цветкова. Ей суждено было стать первой учительницей Мани. Эта молодая весёлая девушка была красавицей: высокая, стройная, с большими голубыми глазами, с шапкой тёмно-русых волос, вьющихся крупными кольцами. Евдокия Яковлевна Жилкина стала заведовать школой. Совсем ещё молодая, но образованная, энергичная и с некоторым опытом педагогической работы.
А Маня стала первоклассницей. Особое внимание её привлекли два человека: мальчик, с которым она сидела за одной партой, в плисовой малиновой рубашке, похожий на живую куклу, и священник отец Василий. От его длинной, с широкими рукавами рясы всегда пахло ладаном и какими-то духами. Приземистый, с длинными пышными волосами, он садился на угол первой парты и, закрыв глаза, тихонько покачиваясь, рассказывал ученикам всякие интересные притчи из священного писания. Слушали его внимательно. Но иногда случались скандалы: ему задавали каверзные вопросы, ребята шалили, не учили молитв. Тогда отец Василий сердился, возмущался и громко нараспев, указывая пальцем на провинившегося ученика, используя Священное Писание, театрально восклицал: «Скотина ты безро-о-огая, ослица ты вала-амова!»
2
Училась Маня легко, но трудно ей давалось письмо: она не могла чисто и красиво писать. Однако читала хорошо, была смышлёной. А две учительницы – Жилкина и Цветкова – жили дружно, пользовались большим авторитетом в школе. Жалованья им хватало и на питание, и на одежду, и на домработниц. Кухарка готовила пищу, мыла квартиру, прачка стирала бельё. Свободного времени у учителей было достаточно. Плохо только, что в Тайшете не было ни театра, ни клуба, ни кино.
Но одно полезное и интересное занятие у них и жителей городка всё-таки было. Там отбывали ссылку несколько десятков политкаторжан. Люди образованные и своими разговорами, беседой вовлекали всех желающих – учителей, врачей, даже чиновников. На квартире кого-нибудь из них устраивались чаепития; пели песни, декламировали стихи, читали художественную литературу и, конечно, беседовали на политические темы. Как такое могло случиться? Ведь небезопасно, дело рискованное. А суть в том, что тайшетский урядник слыл то ли добрым, то ли ленивым человеком, делал вид, что не замечает никаких нарушений. Благодаря этому молодым учительницам жилось привольно и весело, словно жили они не в захудалой провинции, а где-то в большом городе с его богатыми культурными ценностями.
Один из таких ссыльных стал ухаживать за Евдокией Яковлевной. Этот высокий, в очках, с окладистой русой бородой, спокойный человек часто навещал дом Жилкиной. А Маня, подвижная, порой шаловливая и непослушная, нередко мешала взрослым. Они, прежде всего тётя, пытались её приструнить, утихомирить, приучить к порядку.
То и дело на неё сыпались наставления:
– Маня, как ты держишь ложку?
– Когда говорят взрослые, уйди, не вмешивайся!
– Запомни слова: «спасибо», «пожалуйста».
– Подтяни живот, не говори громко.
– Маня, сколько раз говорить: не размахивай руками, не показывай пальцем.
Замечания обычно делались строгим голосом, сопровождались внушительными жестами. Девочка обыкновенно подчинялась. Но однажды, в присутствии бородатого и солидного гостя, тётя говорила с племянницей вежливо, улыбалась. Но та не внимала замечаниям старшей родственницы. Маня продолжала о чём-то болтать, суетиться, шалить – словом, разошлась не на шутку.
Наконец, последовало строгое распоряжение:
– Маня, пойди, погуляй во дворе.
Девочка ушла, но продолжала веселиться и не хотела оставлять воркующих влюблённых без присмотра: заглядывала в окно, стучала, делала гримасы. Вечером наступил час расплаты. Тётя и Агния Алексеевна собирались к приятелю, тоже ссыльному. Ему охотники привезли медвежонка, и подруги решили посмотреть будущего хозяина тайги и заодно весело провести вечер. Маня ждала, что её пригласят, но тётя строго сказала:
– Ты, непослушная и шаловливая девчонка, останешься дома. Я наказываю тебя за твоё безобразное поведение сегодня.
Вскоре подруги ушли, закрыв на ключ дверь в сенях. Хлопнула калитка, замер скрип шагов под окнами. Не столь обидной была несостоявшаяся встреча с медвежонком, сколько обидной стала горечь одиночества. Да ещё вечером. В зале на столе стояла большая лампа с зелёным фарфоровым абажуром. Яркий её свет падал лишь на стол, всё остальное пространство комнаты тонуло в зеленоватой мгле. А за дверями зала – кромешная тьма. Некоторое время Маня перебирала какие-то книги, что-то рисовала. Но вот в звенящей жуткой тишине как будто что-то скрипнуло, зашуршало. Она осторожно и пугливо вглядывалась в полумрак углов, слышала тяжёлые шаги; страх сковывал, леденил всё существо девочки, рассудок не в состоянии понять происходящее, удары собственного сердца она принимала за тяжёлую поступь злодея. В голове роились картины страшных сказок о разбойниках с топором и ножом в руках. Вспомнила жуткую повесть о «висящем госте», прочитанную когда-то матерью. Время тянулось мучительно медленно. В таком состоянии нельзя ни на чём сосредоточиться. Подкрючив под себя ноги, Маня сидела, боясь пошевелиться. Глаза остановились на минутной стрелке часов, но та словно застыла.
Наконец, в одиннадцатом часу услышала голоса, стук калитки, бренчание ключей. Пришли!!!
– Почему ты до сих пор не спишь? Увернула бы огонь и ложилась, – строго сказала тётя.
– Я боялась, – недовольно проворчала девочка.
– Кого же ты боялась? Вот глупости. Иди ложись спать, давно уже пора.
– Ладно, – всё ещё дуясь, пробурчала племянница.
В рождественские каникулы тётя и племянница поехали домой. А на второе полугодие Маня в Тайшет не вернулась. В семье решили, что девочке лучше остаться в деревне и пойти в жилкинскую школу, что в церкви, построенной когда-то по завещанию богача Семёна Никитича. Жадный-то он жадный, но понимал, что деньги с собой в могилу не возьмешь.
Революция застала Евдокию Яковлевну в Иркутске. Кто тогда имел какое-либо ясное представление о том, что творится в России? Ну, сбросили царя – об этом в сибирской глухомани слышали. Кто-то говорил о временном правительстве, потом об эсерах, большевиках. Началась гражданская война. В Забайкалье, как и во многих губерниях Сибири и Дальнего Востока, пытался утвердить свою власть Колчак. По деревням разъезжали люди из его армии, распространяли всякие небылицы о большевиках-безбожниках, что они отберут у крестьян все их дома, скот и землю, что жёны, дети, постели, еда – всё это станет общим и, словом, наступит время антихриста, будет не жизнь, а сущий ад. Деревенские и верили и не верили. В головах мужиков и женщин всё смешалось и перепуталось. Говорили ещё, что в Иркутске идёт война. Анисья Романовна настаивала, чтобы зять Пётр немедленно ехал за Дуней. Яков Филиппович и Елена Яковлевна считали эту поездку невозможной: до Иркутска не добраться, по Московскому тракту бродят шайки вооружённых людей, отбирают у мужиков лошадей, грабят, а то и убивают.
Всё-таки было решено, что Пётр Терентьевич поедет. Неделя томительного ожидания. Наконец, он вернулся, преодолев опасности и страх, но Дуню не привёз: она вместе со своими приятелями эвакуировалась под Иркутск в Жердовку, где жила в безопасности, и домой ехать не захотела.
3
В 1919 году Евдокия Яковлевна вышла замуж. Но не за тайшетского ухажёра, политкаторжанина. С ним она дружила, возможно, была влюблена: умный, образованный, с привлекательной внешностью – достойный жених и муж. Но, как говорится, не судьба. Перед революцией он заболел сыпным тифом, недолго метался в бреду и умер. И ещё одна смерть – неожиданная и нелепая. От скоротечной чахотки умерла Агния Алексеевна Цветкова, подруга Жилкиной, – очаровательная, цветущая, как весенняя роза. Евдокия Яковлевна горевала, ходила в печали и тоске. Но пережила и эту беду.
В свои двадцать шесть лет она встретила учителя, Порфирия Петровича Минеева, и вышла за него замуж. Они приехали в Жилкино. У них уже была малютка, Лёня. Лето молодая семья провела в деревне. А перед их приездом преставился Яков Филиппович.
Муж Дуни никому из деревенских не понравился: старше жены на много лет, ниже её ростом, но коренастый, крепкий. Мало с кем общался, всё больше молчал, и было не ясно: гордец он или от природы не разговорчив. Ну, нелюдимый, да и только. Нет! Не таким представлялся родственникам муж их умной, с добрым характером и привлекательной внешностью Дуни. Он был не лодырь, но и не трудяга. Летом помогал жене в поле, крестьянское дело знал, но исполнял его по-своему: косил только рано утром или поздно вечером, по холодку, а днём лежал на повети, читал. Ворчал, что в деревне плохая дорога в Среднюю падь, которой, однако, пользовались крестьяне извечно. Стал искать прямой, короткий путь. Ни с кем из деревенских не знакомился, мыл перед едой руки (тогда это не было правилом), делал утреннюю зарядку, обливаясь холодной водой. Словом, не от мира сего человек. Его поведение одни осуждали, у других вызывало насмешливое снисхождение.
Между тем он и жена хлопотали о работе. Как-то возвратился муж из Усолья и сразу же обрадовал Дуню:
– Хочу тебе сказать, разлюбезная моя: нам предложили начальную школу в Усолье. – Да-а-а?! – радостно протянула она.
– Я говорю совершенно серьёзно: с осени начнём работать.
– И что предложили?
– Мне заведование школой, а ты будешь вести уроки. Но это ещё не всё: там есть дом для учителей, нам дают трёхкомнатную квартиру на солнечной стороне с прекрасным видом. Залюбуешься!
– Ой! Пожалуй, и желать-то лучшего невозможно.
Супруги Минеевы с ребёнком переехали в Усолье, а с ними – и Маня. Племянница прожила у них два года.
Вот какой стороной обернулась жизнь для этих людей, разных по возрасту, характеру, и привычкам! Маня, Мария Петровна, спустя годы, назвала это время в Усолье самым счастливым и плодотворным. Здесь началось её знакомство с русской классикой. Она много читала: Пушкина, Толстого, Гоголя. Лермонтова, Чехова, Достоевского, Некрасова, Тургенева. Их романы, рассказы, стихи настолько заполонили её, что она, порой, забывала действительность, жила в мире литературных героев. Её добрыми советчиками и наставниками были Евдокия Яковлевна и Порфирий Петрович, отлично знавшие и любившие художественную литературу. Как и живопись, и музыку.
При близком знакомстве Мани с дядей Порфирием её мнение об этом удивительном человеке изменилось совершеннейшем образом. Он оказался совсем не таким человеком, как она себе представляла его в первые дни и недели, когда он жил в деревне. Обманчиво часто первое впечатление! Никогда не стоит торопиться судить о человеке, не узнав его поглубже. В Усолье Порфирий Петрович раскрылся во всех своих положительных свойствах: всесторонне развитый, волевой, кристальной честности и прямоты. Он не знал компромиссов, был совестлив и правдив, порой это граничило у него с мужеством. Такие же требования он предъявлял и к другим. Убеждённый марксист и революционер, за участие в студенческих выступлениях он был заточён в Александровский централ. Портрет Маркса на небольшой деревянной дощечке стоял у него на рабочем столе. Анисья Романовна, его тёща, называла Маркса «лохматым богом Порфирия».
Этот человек был и превосходным педагогом. Особенно ценил метод наглядности. На уроки приносил то курицу, то кошку, то какой-нибудь цветок, водил учеников на берег реки и рассматривал там заливы, острова, косы, мели, проливы. Этот крепкий человек, всегда собранный и целеустремлённый, заботился о своём физическом развитии. Наверное, из него получился бы хороший спортсмен, живи он молодым в другое время. Каждый день у него начинался с гимнастики и холодного душа. Однажды он с товарищем, тоже учителем, заночевал в лесу, и утром, сделав зарядку, за неимением душа катался по траве, покрытой холодной росой.
Одним из главных увлечений и любимых занятий Минеева и Дуни было пение и музыка. В деревне в семье Жилкиных пели почти все, пели и в семье Петра Терентьевича и Елены Яковлевны. Но полное очарование и наслаждение от музыки Дуня познала у Минеева. Почти каждый вечер Порфирий Петрович брал свою скрипку, настраивал её и приглашал:
– Дуня, Маня, вы свободны? Давайте помузицируем, отдохнём.
– Замечательно, – откликались тётя и племянница. – Ты нам сыграешь, а мы споём.
– А что будем петь?
– Конечно, нашу любимую «По небу полуночи ангел летел».
– Очень хорошо. А ещё что?
– «Выхожу один я на дорогу», «Сижу за решёткой в темнице сырой», «Узник», – отвечали женщины.
– Так, так, замечательно! Начинаем.
У Евдокии Яковлевны были хороший музыкальный слух и лирическое сопрано, а Маня вела вторую партию. Порфирий Петрович играл на скрипке и пел баритоном. В репертуаре этого трио были, помимо упомянутых, «Песня Ерёмки», «Выдь на Волгу: чей стон раздаётся?», «Что ты жадно глядишь на дорогу», «Слушай», «По пыльной дороге телега несётся». Пели и украинские народные песни. Начинался чудодейственный музыкальный спектакль!
Спросим теперь самих себя: много ли найдётся в наше время таких семей, в которых постоянным увлечением была бы песня? За исключением, конечно, семей профессиональных артистов. Таких семей, всякий скажет, ничтожно мало.
Дом, обшарпанный местами.
Гости. Стол. Звенит хрусталь…
Жаль, что петь мы перестали.
Не поём, как пели встарь.
А бывало – окна настежь! –
Песня русская лилась…
Видел сам: у бабы Насти
Слёзы капали из глаз.
Многих нет уже, а наши
Подзавяли голоса.
В телевизор глядя, даже
В праздник мучаем глаза.
Минеевы не только сами пели и играли, но к ним приходили приятели: учителя, врачи, такие же интересные люди, любители песни, остроумной шутки, задушевной беседы. Евдокия Яковлевна накрывала, небогатый, по тем временам, стол без водки и вина. Гости знали, что хозяин по части алкоголя не способен был на компромисс. И далее: разговоры, шутки, смех, пение. Творилось волшебство!
4
Во второй половине двадцатых годов Минеевы жили и учительствовали в городе Слюдянка на Байкале. Маня занималась в Иркутском педагогическом техникуме. Однажды поехала навестить своих любимых родственников. Квартира в живописном месте на крутом берегу озера. Чудный край! Смотреть и слушать прибой можно было часами. Волны стремительно катились, с грохотом и брызгами разбивались о скалистый берег – «О скалы грозные дробятся с рёвом волны и с белой пеною, кружась, бегут назад…». Почему природа может обладать столь завораживающим действием?! Кто знает… Она дурманит своей неповторимостью, божественностью, навевает благородные чувства. Огромное небо: то светло-голубое, раскинувшееся шатром от края и до края, то в белых прозрачных облаках, плывущих, как лебеди, над благодарной землёй, то в тучах, тёмных и тяжёлых, низвергающих на озеро и землю потоки обильной влаги. А тайга?! Нет ей ни начала, ни конца – строгая, задумчивая, величавая, завлекающая человека в свои тайные дали… Как много ещё не познанного, не открытого хранит эта великая земля! Природа пышноцветна и дышит радостью! Но она может быть своенравной и коварной, способной показать свой взрывной характер. Словно барышня, воспитанная в богатой семье, – прелестная, как будто скромная, тихая и добрая. Но вдруг в ней меняется настроение, просыпается дурной нрав, и она награждает обманом лучшие надежды и мечты того, кто только что видел в ней идеал.
Как-то по Байкалу в большой лодке отправилась компания из восемнадцати человек. Среди них Евдокия Яковлевна, Порфирий Петрович и Маня. Решили набрать черники. День выдался солнечным, тихим, настроение у всех бодрое, весёлое – всё предвещало благополучное путешествие. Но не прошло и часа, как озеро заволновалось, встревожилось. Лодку то вдруг резко выносило на гребень высокой волны, то, играючи, швыряло в пучину. Все не на шутку испугались. Пловцы долго не могли пристать к берегу: нужно было выбрать такое место, чтобы этот большой чёлн не разбило о камни. Но опытная рулевая, местная рыбачка, уловила момент и направила лодку на берег. Громадная волна стрелой помчала лодку и швырнула в прибрежные кусты. Ну и страха было! Ведь со смертью рядом!.. К великой радости компании всё закончилось благополучно. Весь день в таёжной глухомани путешественники черпали железными совками спелую крупную ягоду. Вечером с тяжёлыми горбовиками выбрались из дремучей тайги на полустанок и ночью приехали домой. Усталые, измученные, но довольные…
В 1929 году Маня окончила техникум и поехала учительницей в Усть-Уду. Теперь она – Мария Петровна. А Минеевы стали работать в городе Зима, на родине Порфирия Петровича.
Годы перед началом Великой Отечественной войны были не простыми в истории нашего Отечества. О них написаны горы книг. Тем не менее, историки, публицисты, писатели, общественные деятели продолжают исследовать этот период в жизни страны. Тут автор этих строк позволит себе сделать одно существенное замечание. Далеко не всё с тридцать седьмого года до сорок первого было трагичным. Нельзя сводить историю нашей страны к репрессиям и гулагам, как это делают некоторые недобросовестные исследователи. Люди строили заводы и фабрики, железные дороги, ставили рекорды в труде, совершали подвиги в ратных и мирных делах, покоряли, казалось бы, то, что было недоступно уму и человеческим возможностям, – суровые восточные и северные моря, Ледовитый океан, неведомые земли и глухие таёжные места Сибири и Дальнего Востока. Советские лётчики удивляли мир своими рекордами по преодолению тысячекилометровых расстояний. «Мы покоряем пространство и время…» – не пустой звук известной советской песни. Заметно лучше становилась жизнь людей, особенно в городах. «Жить стало лучше, жить стало веселей» – слова, ставшие в эпоху всеобщего развала, падения культуры и нравов, объектом насмешек и самобичевания, в какой-то мере отражали действительную жизнь того времени. Далеко не всех людей из тех, которых сажали в тюрьмы и отправляли в лагеря, осуждали ни за что. Были среди них и обыкновенные уголовники (их большинство), и предатели, и шпионы, и вредители, но были и честные, порядочные люди, которые подверглись необоснованным репрессиям. Это – боль нашего общества, всех добропорядочных и честных граждан Отечества.
Да, каким-то дьявольским образом самые уважаемые люди, передовые работники, крупные военачальники, руководители предприятий, интеллигенция превращались вдруг в изменников и контрреволюционеров. Их арестовывали, чаще всего ночью, потом – скорый и неправедный суд. Дальше – тюрьма, ссылка на Колыму, в Воркуту, на север Урала, в Сибирь, в тайгу. Такая участь постигла и нашего героя – Порфирия Петровича.
Поводом послужил случай. На вечере воспоминаний о революционном прошлом зиминских железнодорожников выступал с докладом уполномоченный из Иркутска. Минеев присутствовал на вечере как бывший участник тех революционных событий. Его взволновало извращение некоторых фактов, допущенных докладчиком. Он взял слово и поправил его с присущей ему прямотой. И поплатился за это. Той же ночью на квартиру к Минеевым пришли сотрудники ГПУ. Один из них (злая ирония судьбы) оказался бывшим учеником Евдокии Яковлевны. Они обыскали квартиру, ничего запрещённого, конечно, не нашли, кратко скомандовали хозяину:
– Собирайтесь!
На что Минеев ответил:
– Добывая свободу, я сидел в Александровском централе. Мечта осуществилась: добыл. Так за что же лишаете меня этой свободы теперь?
Вместо ответа последовал строгий приказ:
– Следовать!
Ночной налёт, исчезновение близкого человека – трагично. Но у этой трагедии есть и вторая сторона: семью Минеевых бойкотировали окружающие. И не потому, что считали врагом народа своего вчерашнего соседа, друга, товарища или просто знакомого. Нет, эти люди боялись за себя, так как за связь с семьёй врага народа их тоже могли арестовать. Поэтому друзья и товарищи прекратили визиты, а кое-кто, встречаясь с Евдокией Яковлевной, перестал здороваться, «не узнавал».
А Минееву с работы не уволили, она осталась завучем в школе и растила двух сыновей – Леонида и Юрия. Арест мужа не был для неё неожиданностью. Она знала его нетерпимость ко всему пошлому, низкому, ко всей лжи и лицемерию, его готовность всегда искать и защищать правду. Когда, бывало, Порфирий Петрович шёл на учительскую конференцию, какие-нибудь собрания, совещания, она просила его:
– Порфирий, помолчи, не обличай, не поучай. Подумай, чем это может кончиться в наше время.
– «Молчалины блаженствуют на свете!» – цитировал в ответ он «Горе от ума» Грибоедова.
Это произведение было его любимым, оно являлось инструкцией, руководством в повседневной жизни. Отстаивая правду, он обращался за помощью к классику. А жене говорил:
– За десять лет, которые провела ты у барыни в роли горничной-гувернантки, она сумела превратить твою душу в мышиную. «Ах, что станет говорить княгиня Марья Алексеевна?!» Вот кредо твоего суждения и поведения!
Евдокия Яковлевна, конечно, понимала правоту мужа и в душе гордилась им, но жить с таким человеком было трудно. Иногда она испытывала за него неловкость, чаще – тревогу и постоянно ждала несчастья. Так оно и случилось.
